[arashirus-fanfiction]

Название: Репетиция
Автор: гений-гей.
Рейтинг: Пока G, планируется R
Пейринг: Сакурай Шо/Мацумото Джун
Саммари: AU, Шо - богатый сынок известного папочки, Джун - начинающий актер.

Глава 1.
В конце концов, это выглядит уже смешным. В зале душно и жарко, неудобный, не по фигуре костюм жмет в плечах, накрахмаленный до твердости воротничок впивается в шею, а от чуть помятой ткани пахнет нафталином или чем-то подобным – противный, удушающий запах вещей, которые совсем не носят. Шо иногда кажется, что никому не нужные люди пахнут примерно так же. Потому он всегда обращает внимания на запах тех, с кем общается, пусть и давно уже научился отличать ненужных и не желающих быть нужными по одному ему заметным приметам: короткому взгляду исподлобья, легкой, часто почти невидимой неухоженности, или, что еще хуже, обгрызенным, неаккуратным ногтям.
Задумавшись об этом, Шо бросает взгляд на собственные руки и прислоняется плечом к косяку, расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке, пытаясь вдохнуть как можно больше спертого пыльного воздуха, от него уже начинает болеть голова. Или она болит от пронзительно-возмущенного голоса режиссера, который все никак не может успокоиться и начать работу?
Все-таки это ужасно непрофессионально.
- Мацумото-сан! – режиссер вскидывает свои пухлые руки, качает головой и даже вскакивает с насиженного кресла, - ну как так можно! Ну, кто так играет! Можно подумать, вы просто… с улицы сюда пришли! Чему вас учили в вашей театральной академии? Это просто в голове не укладывается, это просто… просто… - пытаясь подобрать нужные слова, режиссер темпераментно встряхивает кистями рук. Он, видимо, думает, что это выглядит эффектно, возможно, так оно и было лет двадцать назад, когда молодой актер выходил на сцену. Но сейчас это скорее вызывает смех и жалость. Недоученным актеришкам, вечно на вторых ролях, ни в коем случае нельзя становиться режиссерами. Весь свой дешевый пафос, все свое униженное эго они переносят на театральные подмостки, умудряясь загубить на корню зачастую великолепную пьесу. Шо знает об этом не понаслышке, насмотрелся уже, за те три года, что бесцельно потратил на неинтересные роли в не менее неинтересных спектаклях. Для чего-то более серьезного, пожалуй, не хватало таланта, а отказаться от мечты не давала гордость. И еще, наверное, понимание, с каким непревзойденным ехидством взглянет на него отец.
Впору начать завидовать тем, кого Бог талантом не обделил. Хотя бы тому мальчишке, на которого сейчас с наигранным темпераментом кричит режиссер. Зря кричит – кудрявый Мацумото куда как лучше чувствует пьесу, чем этот шарик на ножках в поношенном костюме из дешевого магазина за углом. Похоже, он и сам об этом знает, иначе не смотрел бы на своего прямого работодателя с такой явной насмешкой в глазах.
- Вот кого вы играете? – меж тем распространяется работодатель, - вы можете мне объяснить? Вы играете сумасшедшего. Почему я не вижу, как вы играете? Где сумасшествие? Где безумие? Вы бездарны, молодой человек, вы абсолютно бездарны.
Он говорит это с таким явным удовольствием, что становится понятно: когда-то подобные фразы говорили ему. Очень уж хочется отыграться.
- Разговоры о бездарности, это, конечно, прекрасно, - Шо все-таки подает голос, и режиссер тут же оборачивается, выражение лица его меняется мгновенно, от возмущенно-довольного, до подобострастно-униженного, - но сейчас уже почти девять. Вам не кажется, что пора по домам?
- Как по домам? – тут же пугается режиссер, - как же так, мы еще пьесу до конца не прогнали, Сакурай-сан, но ведь…
Скажи он это нормальным тоном, Шо, быть может, и согласился бы продолжить репетицию. Но когда с тобой столь откровенно боятся спорить, это становится слишком противным. Будто измазался в чем-то гадком. Ужасно хочется принять душ, но с этим придется потерпеть до дома.
- И, тем не менее, - надменно, поскольку именно этого все ждут, парирует он, - в контракте было четко оговорено время работы, исключая дни спектаклей. Поэтому, прошу прощения, но я слишком занят, чтобы продолжать, - Шо насмешливо кивает режиссеру, отворачивается, собираясь уйти в гримерку, и через плечо все-таки бросает, - на мой взгляд, Мацумото-сан прекрасно играл сегодня.
Ответом ему остается гробовая тишина.

На водительское сиденье машины Шо усаживается с выражением абсолютного счастья на лице. Машина – это почти часть дома, нечто привычное и уютное, куда как более удобное, чем зал театра, где проходила сегодня репетиция. В машине можно позволить себе немного расслабиться, из надменного сыночка известного политика, которому взбрело в голову немного поиграть в театрального актера, можно стать самим собой. Сакураем Шо, у которого до черта дел, но который старательно пытается слепить из себя то, что из него никогда не получится.
В отсутствии у себя актерского таланта Шо уверился еще несколько лет назад, когда, поспорив с отцом, пошел на прослушивание театральных курсов. На курсы его, конечно, взяли, больше из уважения перед известной фамилией, чем из восхищения его поведением во время кастинга, но уже в первый месяц Шо осознал, насколько он не принадлежит всей той богемной, увлеченной своим делом компании, с которой ему приходилось учиться. Они плакали и смеялись, бурно жестикулировали, вскакивали на столы, декламируя оттуда стихи, читали по ролям пьесы и тут же начинали их репетировать, прямо в коридоре, нисколько не задумываясь об уместности подобного занятия. Они жили театром, болели театром, они уверенно стирали собственные личности, собственную индивидуальность ради того, чтобы заменить ее разнообразными масками, они знали, на что идут, и мечтали об этом. Избавлялись от своей жизни ради того, чтобы заменить ее сотнями, тысячи чужих жизней. Шо этого не умел, вряд ли когда-нибудь мог этому научиться и, честно сказать, боялся учить. Слишком дорожил тем, что у него есть, пусть порой с излишней легкостью отказывался на словах от собственного имени и положения. Он дорожил своей жизнью, любил ее и не был уверен в том, что готов послать все к черту ради неизвестности.
А они – могли. Ребята с курсов и все те, кто встретился Сакураю за прошедшие три года. Их было не так уж много, актеров по призванию, в этих низах театрального искусства, но они встречались, и каждый раз, замечая кого-то, кто искренне и пылко играл, отдавая всего себя, раскрывая себя перед публикой, Шо с завистью и восхищением смотрел на этого человека, видя в нем отражение того, чего он сам никогда не смог бы добиться.
Не потому ли он заступился сегодня за Мацумото? Из подсознательного желания помочь тому, кто лучше него самого?
Машина немного нагрелась, можно ехать, но Шо все еще сидит, листая лениво свой ежедневник, перечитывает список дел на завтра, ставит пометки, задумчиво грызет шариковую ручку, а потом, не удержавшись, рисует на пустой странице забавную рожицу. Рожица выходит несколько кривой, но улыбается она весело и задорно, так, что Шо даже пытается повторить улыбку.
- Я думал, вы давно уехали, - говорит кто-то совсем рядом и, вскинув взгляд, Шо видит у машины Мацумото. Стекло опущено, юноша, кажется, сидит на корточках, так, что лицо его находится на уровне лица Сакурая, - спасибо, что сказали… про меня… - он, кажется, немного смущается, а Шо все никак не может вспомнить его имя. Совсем простое какое-то, но абсолютно вылетело из головы.
- Не за что, - отзывается он, и сам пугается того, каким надменным слышится его голос. Мацумото, кажется, тоже этого пугается, поскольку торопливо отстраняется, вскакивает на ноги и повторяет еще раз:
- Спасибо.
Шо кладет руки на руль, голову на руки и еле слышно вздыхает.
Репетиция закончена. Можно ехать домой.

Глава 2.
Нет ничего смешнее, чем искать себя самого в ворохе бесцветных лиц книжных персонажей. Это напоминает игру в прятки с самим собой: пока обойдешь все квартиру, откроешь все двери, заглянешь под все диваны и за все кресла, пока постоишь на месте, честно задумавшись, куда же могло спрятаться собственное я, придет уже вечер, вернется с работы мать, и игру придется прекратить, остановить поиски до завтрашнего утра. А завтра все начнется сначала.
Джун приходит домой почти ночью, за окнами темно, и лишь редкие фонари освещают улицу. Хочется то ли спать, то ли трахаться, то ли просто напиться до истеричного хохота, свалиться ночью с дивана и спать на полу, завернувшись в упавшее следом одеяло. Хочется промерзнуть до костей, до побелевших пальцев, до сотрясающего все тело озноба, хочется выбежать на улицу босиком и растрепанным, на последние деньги купить билет в один конец до Нью-Йорка и провести ночь в гулком и полупустом зале ожидания аэропорта. Хочется сойти с ума, да развернуться негде. В качестве сцены у Джуна есть только однокомнатная, до стерильности чистая квартира, где о присутствии живого человека говорят только книжки на полке – в основном сборники английской и американской драматургии – учебник английского языка на тумбочке у кровати и открытая пачка сигарет на столе в кухне.
Курить Джун бросил еще полгода назад, осознав, насколько пагубная привычка способна испортить голос, но пачку выбрасывать не стал, как ни манила она его порой выкурить сигаретку-другую, высунувшись по пояс в окно. Ему нравится сам образ лежащей на столе недокуренной пачки сигарет, нравится, как звучит эта фраза, и порой он представляет, как выглядел бы этот стол и эта пачка на театральной сцене, освещенные яркими софитами. Он задумывается, что можно было бы показать этим простым, таким обыденным и в то же время каким-то безумно одиноким сочетанием вещей, ищет в голове подходящие слова, но так и не находит их, через десять минут вовсе забывая о своей затее.
Этим вечером напиться хочется сильнее, чем обычно, и от подобного поступка Мацумото останавливает лишь то, что завтра в десять часов уже надо быть на репетиции. Она, скорее всего, вновь будет бессодержательно-надоедливой, наполненной бесконечными придирками режиссера и уныло пульсирующей в правом виске головной болью, но это работа, и за нее платят деньги. Джуну иногда кажется, что он этакий песик, готовый сделать все, что угодно за случайно брошенную подачку, но получая зарплату, он каждый раз чувствует себя взрослым и всесильным, обещает себе больше никогда в жизни не брать денег у матери или сестры, начать новую жизнь, стать богатым и знаменитым.
Мать присылает деньги раз в месяц, в белом конверте без подписи или записки. Там немного, но Джун тут же начинает чувствовать себя виноватым, чувствовать себя нахлебником, хотя вот уже почти два года общается с семьей только по телефону. И рад бы видеться чаще, но мать занята, у сестры работа и тысяча дел, молодой человек, готовый перейти в степень мужа, и ни ей, ни матери, нет, в сущности, никакого дела до брата и сына. Они жалеют его, пожалуй, встречаясь по вечерам за чашкой чая, качают головами, вздыхают, думают, он закончит, как отец, но на большее их не хватает. Занятые спринтерским бегом по собственной жизни, они не позволяют себе оглядываться назад или по сторонам. Только вперед.
Отца Джун помнит слабо, больше образами или отголосками фраз, чем цельным и живым человеком. Отец был актером, и одним из самых ранних воспоминаний Джуна стал эпизод, когда папа взял его с собой в театр. Мальчик запомнил запах, запомнил красную плюшевую обивку кресел, запомнил высокий голос, яркую помаду и приторный запах духов одной из актрис, запомнил вкус чая, которым его поили в перерыве, запомнил что-то еще, но до сих пор не мог вспомнить лицо отца. Оно ускользало, кружило в голове, но никак не давалось в руки. Конечно, фотографии папы были в семейном альбоме, он улыбался с карточек, качал на качелях маленькую дочку или держал на руках совсем еще младенца-сына, но это все было не то. Джуну хотелось вспомнить что-то, что он мог бы сохранить в себе, как нечто интимное, принадлежащее лишь ему одному.
В театр он попал случайно, еще учась в средней школе, в театральную студию пошел вслед за девочкой, в которую был тогда влюблен. Влюбленность закончилась довольно быстро, но в студии Джун прижился. Выходя первый раз на сцену и быстро окидывая испуганным взглядом полный зал, он вдруг почувствовал какое-то странное единение с отцом, которого почти не знал, и единение это принесло ему небывалое спокойствие и уверенность в себе. С этого момента будущее Мацумото Джуна было определено.
Тем не менее, на репетицию Мацумото все равно не хочет. Он и сам уже не знает, какого черта ввязался именно в эту пьесу, были же варианты поинтереснее, посложнее, такие, чтобы сыграть – и самому удивиться, что сыгралось. Не на зарплату же он повелся, в самом деле.
Неужели на темные насмешливые глаза собрата по сцене?
Про Сакурая Джун знает примерно то же самое, что и все остальные, то есть практически ничего. Но иногда, умудрившись словить задумчивый взгляд чужих глаз, он вдруг думает, что знает все-все про этого богатого мальчишку, который умудряется играть с таким пылом, какого не хватает некоторым мастистым актерам. А потом отвернется, и вдруг снова ничего не знает.
Упав на кровать, Мацумото задумчиво смотрит на пачку сигарет и уверенно тянется к книжной полке. В этот раз в руки падает томик пьес Мартина Макдонаха и, открыв его где-то в середине, Джун начинает читать. Каждые минут двадцать он вскакивает, подходит к зеркалу, задумчиво читает вслух какой-либо монолог из текста, а потом еще раз, и еще раз, стараясь добиться хоть малейшего ощущения персонажа. Вернувшись на кровать, он снова вчитывается в историю, хмурится, кусает губы, а потом, улыбаясь, вновь подбегает к зеркалу.
Ночь окончательно вступает в свои права, но не раньше трех часов Джун засыпает, обнимая подушку и довольно улыбаясь.

Утром на улице так холодно, что Джун ежится, кутается в кожаную куртку и поднимает повыше воротник. Ветер треплет отросшие за осень волосы, на часах уже без пятнадцати десять, а до здания театра еще, как минимум, полчаса пешком. Джун ненавидит опаздывать, но сегодня он банально проспал, и понимание грустного факта собственной безалаберности давит на него сильнее, чем ожидаемая нахлобучка.
Печальные мысли об этом занимают Мацумото настолько сильно, что он замечает остановившуюся рядом с ним машину только тогда, когда открывается передняя дверца.
- Ты же совсем замерз, - сообщает Сакурай, приподнимая брови, - ну кто так одевается вначале декабря, с ума сойти можно…
Джун пожимает плечами. Глупо объяснять, что на покупку чего-то более теплого нет ни денег, ни времени, да и бесполезно это, в Токио погода обычно достаточно лояльна к городским жителям, а аномально ледяной ветер обязательно закончится через пару дней.
На самом Сакурае, разумеется, дорогое пальто, из-под которого кокетливо виднеется воротник белой рубашки. Всегда при полном параде, всегда идеален. Раньше Мацумото раздражали подобные снобы, но на Шо подобный костюм выглядит привычно и правильно, он даже носит его несколько небрежно, так, как сам Джун хотел бы носить подобные костюмы, если бы, конечно, у него были на них деньги.
- Подвезти тебя? – предлагает Шо, и внезапный вопрос этот звучит так, будто каждое утро Сакурай заезжает за Джуном и довозит его до театра. Возможно, именно потому Мацумото так легко соглашается на предложение, плюхается на переднее сиденье. Нервно теребит рукав своей куртки, встряхивает головой, откидывая назад растрепанную кудрявую челку, облизывает губы, волнуется то ли перед репетицией, то ли от мысли о том, что на работу его отвозит сам Сакурай Шо. Не то чтобы Джун считал его какой-то важной фигурой в политическом или экономическом мире Японии – честно говоря, он вообще ничего об этом мире не знал и не хотел знать. Просто Шо казался ему кем-то из другой реальности, кем-то, кем Джун никогда не станет, как бы ему этого не хотелось. Кем-то выше. Кем-то чище. Кем-то лучше.
- Ты давно в театре? – спрашивает Сакурай, наверное, просто, чтобы спросить хоть что-нибудь, но Джун всерьез задумывается над этим вопросом, будто бы не знает, что вообще на него ответить.
- Долго, - наконец осторожно отвечает он, - с рождения.
Сакурай молчит, ничего не отвечая, и Мацумото искоса разглядывает его, как произведение искусства, отмечая родинки, форму губ, пальцы, уверенно лежащие на руле. Мацумото Джун никогда не был геем, хотя порой мог таким казаться, но он давным-давно уже привык подмечать чужие жесты и улыбки, случайно упавшие с губ фразы, какие-то характерные движения, чтобы после, отрепетировав их, как следует, перед зеркалом, использовать в очередной пьесе. Про себя Джун смеется: можно подумать, вся его жизнь – это одна сплошная репетиция нескончаемого спектакля, Шекспир, в конце концов, был абсолютно прав, но проблема в том, что рано или поздно любой спектакль заканчивается, и вдруг оказывается, что герои, столь прекрасные и возвышенные на сцене, там, за кулисами – не более, чем обычные люди. Они курят, немного выпивают, грубовато обсуждают собственную игру и кажутся криво нарисованными картонными куклами, но никак не живыми существами.
Джун боится когда-нибудь оказаться подобной куклой, а потому репетирует, репетирует, надеясь, что это хоть немного спасет его, когда занавес все-таки упадет.
Но занавес пока не падает, зато машина останавливается у здания театра, и Шо задумчиво оборачивается к Мацумото, насмешливо улыбается и только теперь продолжает разговор.
- Ты родился актером? Пожалуй, тебе очень повезло с кармой, - он смеется, зубы у него белые, а губы до неприличия ухоженные, Джун даже касается костяшками пальцев собственных, потрескавшихся и обкусанных, - Будда бы был тобой доволен.
- Я обязательно передам ему это, когда увижу в следующий раз, - ехидно огрызается Мацумото и открывает дверцу, - спасибо за то, что подвезли меня.
- Да, конечно… - рассеянно отвечает Шо и тут же встряхивается, - подожди! У меня репетиция только вечером, так что… хорошего дня тебе.
Он протягивает Джуну ладонь, и тот неуверенно пожимает ее.
Ладонь у Шо сухая, теплая.